В питомнике обезьян. Я пробую фотографировать
Просидев несколько часов в кругу обезьян, я настолько освоился с ними, что решил их сфотографировать. Портативный аппарат я принес с собой и спрятал в нагрудный карман своей куртки. Теперь я осторожно расстегнул халат, вынул из кармана фотоаппарат и принялся за съемку.
В загоне я был один: Марфа Сергеевна куда-то ушла. Обезьяны привыкли уже ко мне и, видимо, не обращали на меня никакого внимания. Я сидел в стороне, на пеньке, стараясь резко не двигаться и вообще ничем не привлекать к себе внимания обезьян. Осторожно, как бы невзначай, я наводил объектив то на одну, то на другую и делал любопытные снимки.
Вот, например, чудесная сценка: обезьянка-мать подошла к водопроводной трубе. Из трубы каплет вода, и уже образовалась целая лужица. Обезьяна ловит языком капли воды, а малыш, сидя на ее спине, сверху заглядывает в лужу. Там, как в зеркале, отражаются его мать и он сам. Мордочка малыша выражает явное удивление. Он тянет лапу к своему отражению в воде, касается холодной поверхности и с еще большим изумлением, даже с испугом, отдергивает лапу.
Я спешу не упустить этой сцены, поднимаю повыше аппарат, навожу на фокус. «Эх, прозевал!» Жду — может, малыш сделает еще что-нибудь забавное.
Занимаясь съемкой, я так увлекся, что вовсе позабыл, где нахожусь. И вдруг я услышал изумленные возгласы: «Ак, ак, ак!» Обернулся и замер.
Рядом со мной, поднявшись на задние лапы, стояла крупная обезьяна. Ее привлек мой фотоаппарат. Удивленно «ахая», обезьяна уже тянула к нему свои лапы.
«Что делать? Не дать, оттолкнуть ее — невозможно: заорет, бросится, и другие тоже; все равно отнимут, да еще изуродуют самого. Отдать? Уж очень жалко: прекрасная, дорогая вещь. Сейчас же всю разобьют, разломают». Я не знал, что делать. А обезьяна уже совсем протянула лапу к аппарату, сейчас возьмет.
Эх, будь что будет! Словно невзначай, я отвернулся в другую сторону и в тот же миг сунул аппарат за пазуху. Сунул и стою, не меняя позы; руки сложены ладонями вместе, будто в них что-то держу.
Все так же добродушно «ахая», точно приговаривая: «Вот так штука!», обезьяна тоже зашла с другой стороны, заглянула мне в руки, приостановилась, потом быстро схватила лапами за руки, раздвинула их.
— Видишь, нет ничего, — робко сказал я, протягивая к ней обе пустые ладони.
Страшное изумление отразилось на ее подвижнойморде. Она даже вскрикнула с явным разочарованием: «О-ох!..»
— Вот те и «ох»! — невольно засмеялся я, хотя мне, собственно, было совсем не до смеха: а ну-ка она примется меня обыскивать, шарить по всем карманам?
Но обезьяна этого не сделала. Она только со злостью схватила меня за конец халата и с криком начала трепать.
И тут-то у меня мурашки побежали от страха: на ее крик прямо ко мне спешил вожак Мурей; вид у него был свирепый.
«Пропал!» Я готов был бросить на землю злосчастный аппарат, но боялся пошевелиться, чтобы еще больше не раздразнить озлобившихся животных.
«Где же Марфа Сергеевна? — с тревогой глядел я на входную дверь. — Может, успеет войти, отзовет, отгонит?»
Нет, дверь крепко заперта на замок.
Мурей уже подбегает, бросает на меня беглый взгляд. Я невольно содрогнулся: сколько дикой, звериной злобы в его глазах!
Вот он рядом...
Я закрываю лицо руками... Сейчас вцепится!
Но возле меня происходит что-то другое — какая-то возня, крик, шум.
Осторожно отнимаю руки от глаз. Вожак лупит мою обидчицу. Та отскакивает с виноватым видом.
«Да ведь Мурей мой защитник! Что же это значит? Чем я смог заслужить его покровительство?»
Признаюсь, я готов был броситься, и расцеловать эту чудесную песью морду, так красиво обрамленную серебристой гривой. Но, конечно, на подобную фамильярность я не посмел дерзнуть, только с благодарностью взглянул на моего защитника. А он вразвалку, не спеша удалялся прочь, даже не удостоив меня ни одним взглядом.
Больше я уже не рисковал вынимать из-за пазухи аппарат.
Вскоре вернулась к загону Марфа Сергеевна, и я рассказал ей о случившемся.
— Умник! — похвалила она вожака. — Он страсть не любит, когда у него кто сдуру блажит, сейчас наподдаст хорошенько.
— Как же он разобрался, что я ее не обидел?
— Значит, видел, что вы тихо, мирно сидели, ее не трогали, а она сама на вас накинулась. Вот начни вы руками отмахиваться, тогда беда! Могли бы вас здорово потрепать. Аппарат свой теперь и не думайте больше показывать. Это чудо, что они его у вас не отняли.
— А вы бы смогли его у них отобрать?
Марфа Сергеевна отрицательно покачала головой:
— Никто не сможет. Начнут по всей вольере с ним носиться; и на дерево, и на скалы...Стеклышек и то не соберешь... — Марфа Сергеевна, видимо что-то вспомнив, неожиданно улыбнулась. — Помню, приехала к нам одна студентка на практику. Тоже, вроде вас, в вольере за обезьянами наблюдала. Вот пришла она один раз в вольеру. Гляжу, а на голове у неетакой красивый беретик надет. Я ей говорю: «Снимите-ка от греха!» А она и слушать не хочет. «Никто, — говорит, — меня не тронет. Они уже ко мне привыкли». Вошла в вольеру и села в сторонке, наблюдает за ними да что-то в тетрадку записывает. Запишет и тетрадку в карман спрячет. Я еду приготовлять стала. Вдруг слышу: «Ай-яй-яй!» Гляжу, а уже одна обезьяна с нееберет тянет. Кричу проказнице: «Брось, брось!» Да разве послушает? Схватила — и на дерево. Там начала его тормошить, рассматривать. На голову себе надевает. Прямо на морду надела и ничего не видит. Потом прорвала в нем дыру, через голову натянула на шею, будто воротник. Так и красовалась в нем, пока другие не заметили. Начали отнимать — весь по клочкам разорвали.