В питомнике обезьян. Я пробую фотографировать

Просидев несколько часов в кругу обезьян, я настолько освоился с ними, что решил их сфотографировать. Портативный аппарат я принес с собой и спрятал в нагрудный карман своей куртки. Теперь я осторожно расстегнул халат, вынул из кармана фотоаппарат и принялся за съемку.

В загоне я был один: Марфа Сергеевна куда-то ушла. Обезь­яны привыкли уже ко мне и, видимо, не обращали на меня ни­какого внимания. Я сидел в стороне, на пеньке, стараясь резко не двигаться и вообще ничем не привлекать к себе внимания обезьян. Осторожно, как бы невзначай, я наводил объектив то на одну, то на другую и делал любопытные снимки.

Вот, например, чудесная сценка: обезьянка-мать подошла к водопроводной трубе. Из трубы каплет вода, и уже образова­лась целая лужица. Обезьяна ловит языком капли воды, а малыш, сидя на ее спине, сверху заглядывает в лужу. Там, как в зеркале, отражаются его мать и он сам. Мордочка малыша вы­ражает явное удивление. Он тянет лапу к своему отражению в воде, касается холодной поверхности и с еще большим изумле­нием, даже с испугом, отдергивает лапу.

Я спешу не упустить этой сцены, поднимаю повыше аппа­рат, навожу на фокус. «Эх, прозевал!» Жду — может, малыш сделает еще что-нибудь забавное.

Занимаясь съемкой, я так увлекся, что вовсе позабыл, где нахожусь. И вдруг я услышал изумленные возгласы: «Ак, ак, ак!» Обернулся и замер.

Рядом со мной, поднявшись на задние лапы, стояла круп­ная обезьяна. Ее привлек мой фотоаппарат. Удивленно «ахая», обезьяна уже тянула к нему свои лапы.

«Что делать? Не дать, оттолкнуть ее — невозможно: заорет, бросится, и другие тоже; все равно отнимут, да еще изуродуют самого. Отдать? Уж очень жалко: прекрасная, дорогая вещь. Сейчас же всю разобьют, разломают». Я не знал, что делать. А обезьяна уже совсем протянула лапу к аппарату, сейчас возь­мет.

Эх, будь что будет! Словно невзначай, я отвернулся в дру­гую сторону и в тот же миг сунул аппарат за пазуху. Сунул и стою, не меняя позы; руки сложены ладонями вместе, будто в них что-то держу.

Все так же добродушно «ахая», точно приговаривая: «Вот так штука!», обезьяна тоже зашла с другой стороны, заглянула мне в руки, приостановилась, потом быстро схватила лапами за руки, раздвинула их.

— Видишь, нет ничего, — робко сказал я, протягивая к ней обе пустые ладони.

Страшное изумление отразилось на ее подвижнойморде. Она даже вскрикнула с явным разочарованием: «О-ох!..»

— Вот те и «ох»! — невольно засмеялся я, хотя мне, соб­ственно, было совсем не до смеха: а ну-ка она примется меня обыскивать, шарить по всем карманам?

Но обезьяна этого не сделала. Она только со злостью схва­тила меня за конец халата и с криком начала трепать.

И тут-то у меня мурашки побежали от страха: на ее крик прямо ко мне спешил вожак Мурей; вид у него был свирепый.

«Пропал!» Я готов был бросить на землю злосчастный ап­парат, но боялся пошевелиться, чтобы еще больше не раздразнить озлобившихся животных.

«Где же Марфа Сергеевна? — с тревогой глядел я на вход­ную дверь. — Может, успеет войти, отзовет, отгонит?»

Нет, дверь крепко заперта на замок.

Мурей уже подбегает, бросает на меня беглый взгляд. Я не­вольно содрогнулся: сколько дикой, звериной злобы в его гла­зах!

Вот он рядом...

Я закрываю лицо руками... Сейчас вцепится!

Но возле меня происходит что-то другое — какая-то возня, крик, шум.

Осторожно отнимаю руки от глаз. Вожак лупит мою обидчицу. Та отскакивает с виноватым видом.

«Да ведь Мурей мой защитник! Что же это значит? Чем я смог заслужить его покровительство?»

Признаюсь, я готов был броситься, и расцеловать эту чудесную песью морду, так красиво обрамленную серебристой гривой. Но, конечно, на подобную фамильярность я не посмел дерзнуть, только с благодарностью взглянул на моего защитника. А он вразвалку, не спеша удалялся прочь, даже не удо­стоив меня ни одним взглядом.

Больше я уже не рисковал вынимать из-за пазухи аппарат.

Вскоре вернулась к загону Марфа Сергеевна, и я рассказал ей о случившемся.

— Умник! — похвалила она вожака. — Он страсть не лю­бит, когда у него кто сдуру блажит, сейчас наподдаст хоро­шенько.

— Как же он разобрался, что я ее не обидел?

— Значит, видел, что вы тихо, мирно сидели, ее не трогали, а она сама на вас накинулась. Вот начни вы руками отмахи­ваться, тогда беда! Могли бы вас здорово потрепать. Аппарат свой теперь и не думайте больше показывать. Это чудо, что они его у вас не отняли.

— А вы бы смогли его у них отобрать?

Марфа Сергеевна отрицательно покачала головой:

— Никто не сможет. Начнут по всей вольере с ним носить­ся; и на дерево, и на скалы...Стеклышек и то не соберешь... — Марфа Сергеевна, видимо что-то вспомнив, неожиданно улыб­нулась. — Помню, приехала к нам одна студентка на практику. Тоже, вроде вас, в вольере за обезьянами наблюдала. Вот при­шла она один раз в вольеру. Гляжу, а на голове у неетакой красивый беретик надет. Я ей говорю: «Снимите-ка от греха!» А она и слушать не хочет. «Никто, — говорит, — меня не тро­нет. Они уже ко мне привыкли». Вошла в вольеру и села в сто­ронке, наблюдает за ними да что-то в тетрадку записывает. За­пишет и тетрадку в карман спрячет. Я еду приготовлять стала. Вдруг слышу: «Ай-яй-яй!» Гляжу, а уже одна обезьяна с нееберет тянет. Кричу проказнице: «Брось, брось!» Да разве по­слушает? Схватила — и на дерево. Там начала его тормошить, рассматривать. На голову себе надевает. Прямо на морду на­дела и ничего не видит. Потом прорвала в нем дыру, через го­лову натянула на шею, будто воротник. Так и красовалась в нем, пока другие не заметили. Начали отнимать — весь по клоч­кам разорвали.