В питомнике обезьян. Мамаши и их детеныши

Следить за вожаком и за тем, в каком повиновении он дер­жит все стадо, было очень интересно, но мне хотелось еще по­наблюдать за самками и их малышами.

Детеныши по внешнему виду почти не походили на своих родителей: взрослые обезьяны были серовато-бурой окраски, а малыши почти черные. Самых маленьких, вероятно недавно родившихся, матери носили на груди.

Вот одна из четвероногих матерей со своим детенышем до­верчиво приближается к нам — вернее, конечно, к Марфе Сер­геевне — и, остановившись возле нее, поднимает вверх морду, заглядывает Марфе Сергеевне прямо в глаза.

Та гладит обезьяну.

— A-а, Нонночка!—ласко­во говорит она.—Хочешь апель­сина? Ну, бери, ешь скорей, а то отнимут.

Обезьяна как будто понима­ет, что ей говорят. Боязливо оглядываясь, она сует дольку в рот и сосет. Морда ее выражает явное удовольствие.

— А ну-ка, покажи ребе­ночка, — снова обращается к ней Марфа Сергеевна и пытает­ся приподнять обезьяну за задние лапы.

Обезьяна покорно привста­ет, но в то же время обеими ру­ками старается закрыть от нас прицепившегося к груди дете­ныша.

— Никак не хочет показы­вать, — улыбаясь, говорит Мар­фа Сергеевна. — Она толькотретьего дня родила. Сама же ко мне прибежала, волнуется, кричит: «О!.. О!.. О!..», будто что-то рассказывает, а сама рука­ми грудь закрывает, чтобы я ее ребеночка не взяла.

Слушая Марфу Сергеевну, я в то же время рассматривал бродивших неподалеку других обезьян с детенышами. Цепля­лись за мать, будто приклеивались к ее груди, только самые ма­ленькие, а те, что постарше, сидели верхом на спинах своих матерей. Поминутно они соскакивали на землю, хватали ручон­ками орехи, камешки, играли с ними, пытались засунуть себе в рот.

Обычно мать в это время занималась своим делом и как будто вовсе не обращала внимания на своего малыша. А чтобы он слишком далеко не удрал, она все-таки придерживала его рукой за хвост. Но вот обезьяна-мать решила куда-то идти. Точно так же, не обращая никакого внимания на малыша, она отправляется, куда ей надо, и при этом тащит детеныша за собой за хвост, будто игрушку за веревочку. Малыш сперва кричит, негодует, но, тут же успокоившись, вскакивает верхом на мать и едет на ней.

Невдалеке от меня по дорожке идет обезьяна. Она идет не так, как все, — не на четырех ногах, — а только на трех; чет­вертую, переднюю лапу подгибает к груди и несет на ней до­вольно большого детеныша.

— Ишь, лентяй! — неодобрительно говорит Марфа Сергеев­на.— Здоровенныйтакой, а сидеть у матери на спине не хо­чет, — вот и приходится таскать его на руках.

— Какая заботливая! — сказал я.

— Эта-то очень заботливая, — ответила Марфа Сергеев­на,—только не все такие. Есть, ох, какие лентяйки! Да вот хоть на ту поглядите...

Я взглянул, куда указывала Марфа Сергеевна.

На дорожке сидела обезьяна с детенышем. Малыш пищал, хватался ручонками за мать, но та, видимо сердясь, оторвала его от себя, посадила на землю, а сама отскочила в сторону. Малыш, собрав все силы, сделал шаг, другой и с радостным урчаньем ухватился за мать. А она вновь оторвала его от себя к опять отскочила прочь.

— У-у, безобразница! — рассердилась Марфа Сергеевна. — Да разве такой крохотный может сам бегать? Ему ведь только пятый денек пошел.

— Почему же она его на землю сажает? — спросил я.

— Потому что лентяйка, носить на груди не хочется. Вот и учит ходить.

— А сколько дней они обычно детеныша на груди носят?

— Да если хорошая мать, до двух недель протаскает. А вот такая лентяйка иной раз и на третий день обучать начнет.

Неожиданно Марфа Сергеевна прервала свою речь и, усмех­нувшись, показала пальцем в сторону:

— Глядите, глядите, что сейчас будет...

Из-за кустов к ленивой мамаше подходил вожак. Вид у него был крайне недовольный. Но лентяйка так занялась детенышем, что совсем проглядела опасность. Подойдя вплотную, вожак отрывисто крикнул, отшвырнул нерадивую мать, а детеныша взял сам и понес.

Как же встревожилась обезьяна-мать! С жалобным криком она побежала за самцом, явно «умоляя» отдать детеныша. Но вожак даже не оглянулся.

— И поделом ей! — удовлетворенно заметила Марфа Сер­геевна.— Не мудри над ребенком. Вот он теперь проманежит ее часок-другой, а потом вернет сыночка. Да еще, пожалуй, трепку хорошую даст, чтобы впредь умнее была.

Самец с малышом, сопровождаемый наказанной обезьяной, неторопливо шел по дорожке мимо лестницы. На верхней ее ступеньке сидела еще одна обезьяна, тоже с детенышем, только с более крупным, очевидно постарше. Неожиданно обезьяна - мать спрыгнула на одну ступеньку пониже. Очутившись один, ее малыш запищал, забеспокоился. Но, вместо того чтобы вскочить обратно и взять его с собой, обезьяна встала на задние лапы, ухватила детеныша за руку и стала тянуть вниз. Послы­шался истерический крик. Малыш в ужасе изо всех сил уцепился за ступеньку. Однако мать продолжала его тащить.

Еще миг — и детеныш, потеряв последнюю точку опоры, летит вниз. Мать ловко подхватывает его и, одобрительно урча, сажает рядом с собой. Через секунду повторяется то же самое:обезьяна-мать вновь прыгает на ступеньку ниже и тянет к себе отчаянно орущего малыша.

Мурей приостановился и внимательно поглядел на всю эту сцену. Я был уверен, что он сейчас же заберет и второго дете­ныша. Но самец посмотрел и спокойно пошел дальше.

— Почему же он его тоже не взял? — удивился я.

— Зачем же брать? — ответила Марфа Сергеевна. — Тот ребенок ужебольшой. Его мать обучает лазить. Мурей — он молодец, зря никогда не ввяжется. Он сразу видит, где нелады, а где все хорошо. При нем в стаде порядок, все его слушают, все уважают.

— А бывают такие случаи, когда в стаде непорядок?

— Конечно, бывают. Вот в сорок девятому году, помню, у нас в стаде не было самца — одни самки, всего штук восемь — десять. Из них часть гамадрилов, а часть анубисов. Всем стадом командовала старая самка анубис, по кличке Нуну. Потом в стадо подсадили самца гамадрила — Мурея. И что же вы ду­маете? Нуну не захотела ему подчиняться.

Вот тут и все стадо разделилось надвое: гамадрилы — с Муреем, а анубисы —с Нуну. Дело пошло вразлад. Мурей по-сво­ему командует, а Нуну — по-своему. Мурей рассердится, начнет ей грозить, шлепает рукой по земле, «страшные глаза» делает, а Нуну хоть бы что. Мурею, сами поимите, обидно: как же это, у него в стаде — и такой непорядок! Он, значит, прямо к ней, хо­чет трепку дать, а Нуну не уступает, сама в драку лезет. Тут уж ссора не на шутку пошла. Не угляди, так и загрызут друг дру­га. Беда еще в том была, что у Нуну на ту пору детеныш родился, она его на груди таскала.

Вот как-то поссорились они, схватились драться, Мурей в сердцах и покусал ее малыша. Пришлось детеныша отсадить в отдельную клетку, чтобы полечить, и мать вместе с ним отсади­ли, потому как детеныш ещемаленький был, грудь сосал. Потом, когда он совсем выздоровел, Нуну опять в стадо пустили, и снова получился скандал с Муреем.

Так мы, почитай, целый год бились и не сумели их помирить. Все-таки в конце концов пришлось Нуну отсадить отдельно. Тогда в стаде и порядок наладился.

— А это что же, больная? — спросил я, указав на одну из обезьян, как-то понуро сидевшую в сторонке.

— Нет, это наша Бабка, самая старая из всех. Она у нас здесь с двадцать восьмого года. Скоро тридцатилетие ее празд­новать будем, — улыбнувшись, сказала Марфа Сергеевна.

Я подошел поближе к «почтенной старушке». Но она даже не обернулась в мою сторону, а продолжала сидеть так же тихо.

Вдруг одна из молоденьких обезьян подкралась сзади к Бабке и дернула ее за хвост — дернула и отскочила. «Старуш­ка» не рассердилась, не бросилась за обидчицей, а только пере­села на другое место. Но и тут молодежь не оставила ее в по­кое. Обезьянки сейчас же разыскали ее на новом месте и нача­ли прыгать ей кто на спину, кто на голову. «Старушка» крича­ла, грозилась и делала «страшные глаза», однако не укусила ни одну из назойливых проказниц.

Самое же досадное было то, что другие взрослые обезьяны смотрели на такую забаву весьма одобрительно и даже явно подзадоривали озорную молодежь.

Не знаю, сколько бы времени продолжалась эта потеха, но она, видимо, не понравилась вожаку. Он обернулся к защитникам потасовки и сделал «страшные глаза». В один миг озорники бросились врассыпную; порядок был восстановлен, а Бабка, облегченно вздохнув, поудобнее уселась греться на солнышке.

Я не успевал оглядываться по сторонам, боясь пропустить что-нибудь интересное.

Вот одна мамаша лезет рукой в рот малышу. Марфа Сер­геевна поясняет мне:

— Это он, значит, орех запихнул себе в защечный мешок, а вытащить обратно не может. Мать ему и помогает. Хорошая мать мигом вытащит, а если плохая — приходится малыша ловить и нести к врачу.

А вон в дальнем конце вольеры крик, шум, драка.

— Ах ты, негодница! — кричит Марфа Сергеевна и спешит к дерущимся. — Придется эту озорницу отсаживать, — говорит она, возвращаясь ко мне.

— А в чем там дело?

— Да как же... Одна на днях родила ребеночка, а другая отнимает. Своего-то нет, вот она на чужого и зарится. Обяза­тельно отсадить ее надо, а то, как не доглядишь — и отнимет, будет таскать, пока не замучит.